истеричкой и прелюбодейкой, которая пренебрегает собственной дочерью, а отец — мужланом, который ходит от жены налево — и в отличие от нее не в силах это скрыть?
— Абра… — начала набирать София, но в голову ничего не пришло. Да, она обманула его, но кто, как не он, был виноват в этом?
— Ты лицемерка, Софа.
— Абра, я не виновата, ты меня обидел…
— Чем? Тем, что не стал отвечать на твои вопросы? Но это судьба, Софа, а судьба не отвечает ни на что.
— Но откуда ты знаешь всё это?
— То есть ты сомневаешься в том, что живешь в аду?
— Нет, но… я просто хотела знать.
— Как ты можешь что-то знать, когда ты не знаешь саму себя, а знаешь лишь отчасти? И лишь тогда познаешь себя полностью, подобно тому, как ты познана, только когда окажешься в тихом доме?
Это был тупик. Ладошки вспотели. Она не поняла последнего предложения Абры.
— Я понимаю, что пугаю тебя, творится что-то необъяснимое. Но не я тебя звал в игру, не я заставлял тебя писать — f57, хочувигру и что-то там еще. Это было твое решение, Софа. Если ты хочешь уйти, я тебя не держу. Но подумай хорошенько: ты выходишь из игры, и куда ты возвращаешься? Что тебя ждет в мире? Всем наплевать на тебя, твои чувства, мысли, кого они волнуют? Может быть, твою подругу, или маму? Или отца, который вообще, патологически не способен понять то, что ты ему говоришь, о чем спрашиваешь его? Ты уходишь — и приобретаешь настоящую смерть взамен. Я предлагаю тебе путь, а ты ленишься, как раб с одним талантом, упрекаешь меня в том, что путь этот будет не легок. Итак, ты хорошо подумала?
Нужно было что-то отвечать, но сказать «да» — означало принять запись, на которой воскресала Рената, ролики с утоплением животных, скрежещущие звуки музыки и железнодорожного полотна, сказать «да» — значило принять собственную смерть. Нет, она просто не могла умереть, зачем? Почему? За что? Господи, которого нет и не будет — ни во времени, ни в грядущем? Она не хотела умирать и не хотела жить в мире, где ее мысли ничего не значат для других, где не было теплоты душевной и обыкновенной искренности, где ее окружали пошлые Иванковы, гордые Анны Сергеевны, глупые Волобуевы…
— Я остаюсь. Я была неправа. Вина лежит на мне.
Абра ответил не сразу.
— Ты уверена?
— Да.
— Точно?
— Точно.
— Ты знаешь, какой сегодня день?
— Канун Нового года?
— Не разочаровывай меня. Сегодня тот день, в который я должен назвать тебе дату твоей смерти.
— Так.
— Двадцать девятого января ты умрешь, первого февраля — воскреснешь. Никаких сюрпризов.
Потом Абра снова написал ей о запястьях, скинул запись нового самоубийства, но все это было несущественно: София видела бессмысленность смерти двадцать девятого января, и в то же время задавала себе вопрос: что большая бессмысленность — слушать этого нечеловека, или жить в мире, лишенном всякого смысла, в мире, что пуст, как ее аквариум — вот уже который год стоящий в углу? Спроси маму, как звали рыбу-циклиду, жившую в аквариуме, она не ответит точно, спроси отца — он даже не вспомнит о рыбе. Какая разница: год или тысяча лет? Какая разница: в конце января этого года или в 2050 году? Какое это отношение имеет ко внешней тьме, в которой ей так или иначе предстоит оказаться? Она откинулась на стуле, скрип раздался посреди вечера, включила лампу, на прищепке прикрепленную к столешнице, и снова стала рисовать кита. Она не должна его слушать. Но все-таки в нем самом была правота, превосходящая рассудочность. Правота не слов, не их смысла, изначальная правота, зародившаяся задолго до того, как люди научились говорить — и даже возникли. Синий карандаш штрихует плавники. Хвост в яростной белизне лампы кажется почти черным. Над головой, в распахнутой форточке воздух извивается змеиными ногами Абры. Несколько движений пальцев по экрану, и рот Софии открывается так широко, что она это замечает, и представляет себя со стороны. Закрывает рот ладонью. И только потом осознает: вот на странице Абраксаса в сохраненных фотографиях школьный снимок Руслана — ее одноклассника, сбежавшего из дома.
Весь день она не могла найти себе места. Всё обратилось в вечное ожидание, сто раз на дню она заходила на страницу Абры, пролистывала сохраненные снимки, смотрела на петушиную голову — бесстрастную, вздорную, на женщину с колосьями в руке, напоминавшую ее мать, на Руслана, снятого на прошлом выпускном, на другие фотографии пятнадцатилетней давности. Она решила одну из них загрузить в поисковик: так и есть, она мелькала в новостях, связанных с пропажей детей. Никакого удивления. Скорее радость догадки, предвкушения того, что за Аброй есть какая-то тайна.
Ни с того ни с сего она зашла на страницу с гороскопами. Лев: «Будьте бдительны, но одновременно открыты миру. Не упустите выгоды там, где можно сделать что-то благодаря сердечной склонности. Стойкость и упорство. Неожиданная встреча. Избегайте покупать бытовую технику». Ага. 31 декабря. Дельный совет. Любопытно, кто-нибудь вообще верит в гороскопы? И почему в них пишут так положительно обо всех, будто мы живем среди ангелов? Зашла на почту: так и быть, ничего, — поздравления от приложений, от аниме-сообщества, от нечего делать зашла в письма под флажком «спам»: сплошные Альфреды, Вильфриды, Альберты, Киры и Лилии, и все они пишут о дополнительном источнике дохода. Отцу бы понравилось. Вдруг остановилась взглядом на письме от Софии Рубиной, не поленилась открыть и прочитать его. Всего лишь вариация на тему заработка в сети, и все-таки было в этом что-то жуткое, как будто потусторонняя София написала ей из будущего, пыталась оградить от чего-то страшного.
Потом была встреча в подъезде с Волобуевой: она уезжала на дачу с молодым человеком — с тем ли, с которым говорила по сотовому в кафе, или с другим, София так и не поняла. Волобуева подарила ей новую обложку для планшета, София — портрет Волобуевой, срисованный наспех со снимка, который она сделала прошлым летом — до смерти бабушки. Волобуева торопилась, так что восторги ее показались Софии надуманными, слишком уж неестественными.
Дома пахло мандаринами, отец возбужденно потирал руки, гладил сотовый и говорил: «Эх-х-х, растет, Софа, растет!», — мама готовила зимний салат, обжорку и холодец, гремела кастрюлями и слушала радио, на нем выступали современные писатели и все как один говорили: «Я не писатель, я пишущий». Новое веяние. Она стала слушать его вскоре после того, как познакомилась с тем, кто был записан в ее записной книжке как «Танька». Павел Игоревич играл с новым звездолетом, который ему накануне подарила София. Отцу она подарила рисунок взморья, выполненный цветными карандашами и пастелью, он принял его со словами: «Вот там мы и прикупим домик», — и подмигнул матери, которая сдержанно поблагодарила Софию за набор гелей для душа, приобретенный на распродаже. Отец снова подмигнул, снял очки, откашлялся и пригласил Софию пройти в прихожую, там под
